Вот, если кто-нть когда-нть сталкивался с етим автором и не остался равнодушен.

Про Америку точно известно, что ее открыл Колумб. Про Японию ничего подобного сказать нельзя, никто ее не открывал. Это она сама открывается всем нам — так и тогда, как и когда сочтет нужным. В очередной раз ее открыл миру писатель Харуки Мураками в середине 90-х. Безумный успех, фантастические тиражи — и абсолютно новая Япония. А нам писателя Мураками открыл переводчик Дмитрий Коваленин. И потому вполне логично, что первое интервью для российских читателей взял у Мураками как раз Коваленин.

Я никогда не задумывался, о чем бы спросить Мураками. Столько лет носился с ним, а о чем при встрече спросить, даже не представлял. Ну в самом деле, что я ему скажу? "Классно у вас получается, давайте дальше!" А он мне в ответ: "Хай!", в смысле "угу". И мы разбежимся в разные стороны — он дальше романы писать, а я их — дальше переводить... Примерно такая картинка вертелась в моей голове много лет, из-за чего я, когда жил в Японии, к этой встрече особенно не стремился. Человек занятой, зачем отвлекать? Чем со мной болтать, пусть лучше еще полстранички напишет... Судьба, впрочем, распорядилась иначе.

— Мураками-сан, вы известный переводчик американской литературы. Что бы вы сами спросили у Фицджеральда или у Карвера, если бы с ними встретились?

— Ну... Я в этом смысле ужасно робкий человек. И никогда не думал о том, чтобы с кем-то из них встречаться. Но с Реймондом Карвером, которого я переводил, мне пообщаться удалось. Лет двенадцать назад это было. А через несколько лет он скончался от рака. И я подумал: как здорово, что мы успели поговорить, у меня об этом очень теплые воспоминания. И теперь, когда я перевел его всего — шестьдесят с чем-то рассказов, — я понимаю: не будь той встречи, я и переводил бы его по-другому. Потому что я работал, помня, что он за человек... Так что я не думаю заранее, с кем хотел бы встретиться. Я думаю: здорово, что встретился, если это все-таки произошло.

Мы сидим у него в офисе на Аояма, в небольшом здании рядом с Музеем искусств Нэдзу — как раз там, где больше всего любил шататься по вечерним улицам герой "Охоты на овец". Атмосфера вокруг совершенно не офисная: все стены в дереве и в книгах. И очень много свободного места. Посреди комнаты — огромный стол (столешница, по-моему, из цельного куска дерева). На столе — мой "cultural message" из России: несколько компакт-дисков ("Навигатор" Гребенщикова, "Воробьиная оратория" Курехина, "Жилец вершин" Аукцыона и т. п.) плюс "Андрей Рублев", которого он "пока не смотрел, но посмотрит обязательно", с японскими субтитрами, на DVD. Он вертит в руках синенького "Навигатора", по-детски шевелит губами, а потом спрашивает:

— А что, русский и греческий алфавиты схожи? Я ведь в Греции долго жил...

Я рассказываю ему, наверное, самую короткую в мире лекцию о Кирилле и Мефодии. Он кивает и зачитывает вслух:

— А-ква-ри-ум... Правильно?

В разговоре у него очень малоподвижное лицо, отчего мне сначала немного не по себе. Но чем больше он говорит, тем с ним уютнее. Как и в своих романах, о сложных вещах он говорит очень просто, повседневными словами, не эпатируя, вполголоса, чуть глуховато. И совсем чуть-чуть улыбаясь — как будто слегка "подкалывая" и себя, и меня за то, что приходится, никуда не денешься, играть наши роли "писателя" и "журналиста".

Его секретарша, очень миловидная женщина средних лет, без всякой традиционно японской женской услужливости приносит нам каких-то плюшек-печенюшек и кофе. Я набираюсь духу и начинаю:

— Так вышло, что вплоть до конца 90-х годов самыми современными японцами для русских читателей оставались Кобо Абэ и Кэндзабуро Оэ. Хотя наиболее известные свои вещи и тот и другой создавали примерно в 70-е годы. Иначе говоря, тридцать лет подряд русские не представляли себе, что японцы читают, о чем думают, о чем грустят и над чем смеются. Но вот в 1997 году в России появилась "Охота на овец". Около года текст просто висел в русскоязычной сети и лишь потом, уже "раскрученный", появился на бумаге. Вам известно, что вы первый автор, открывший русскому читателю окно в сегодняшнюю Японию? А также первый в мире писатель, который завоевал Россию по интернету?

— Вот как? Это интересно, я об этом не знал... Большое спасибо.

— Вы будете смеяться, но многие в России, прочитав ваши книги, не хотят верить, что вы японец. Известно, что вы чуть не треть жизни прожили в Европе и США. К кому вы сами себя причисляете как писателя? Чего в вас больше, Японии или мира?

— Дело в том, что японские мифы по структуре отличаются от мифов Европы. Взять, например, миф об Орфее. У него умирает жена, он идет в царство Тьмы, чтобы встретиться с нею, переправляется через реку... В Японии тоже есть такой миф, очень похожий. Но у европейцев Орфей очень долго путешествует, поет песни изо всех сил, упрашивает лодочника, терпит лишения всю дорогу. А в японском мифе — захотел попасть в подземное царство — и ты уже там. Оно же прямо у тебя под ногами! Никакой дистанции между здесь и там нет...

— То есть кто это решает? Или он сам, когда захочет, может туда попасть?

— Да-да, он сам и решает. Но у европейцев здешний мир и тамошний очень четко разделены, и, чтобы туда попасть, ему приходится порядком постараться и помучиться при жизни. И в этом смысле мое ощущение — что мы можем, когда хотим, очень легко туда проскользнуть, — пожалуй, все-таки ближе к японской мифологии.

— Но тогда встает вопрос о Судьбе. О том, можем ли мы контролировать своей волей, попадать нам туда или нет.

— Бывают разные ситуации. Иногда можем, иногда нет. В своих романах я описываю и те, и обратные ситуации. И мне кажется, в моем случае я все контролирую сам, просто не знаю об этом. Это происходит где-то у меня в подсознании. А подсознанием моим управляет не Бог и не Судьба, а Повествование. Та или иная история. Для меня Повествование — это что-то вроде внутренней энергии, которая за меня все решает... В общем, чем больше я буду об этом рассказывать, тем дальше мы будем забредать в миры Карла Густава Юнга. В миры, где существует Мандала воли. Но определяет эту Мандалу некая энергия человеческого подсознания. По крайней мере, мне очень сильно так кажется.

— В этом смысле можно ли считать вас атеистом?

— Ну, в общем... Хм-м... Просто мой отец был кем-то вроде буддийского священника.

— Да? А разве не школьным учителем?

— Ну, он вообще-то учитель, но параллельно был и священником. А дед мой владел небольшим храмом в Киото, до сих пор этот храм стоит... Так что в моем воспитании было очень много всего из буддизма. И хотя сам я человек не религиозный, но на психологическом, подсознательном уровне от предков, конечно, сильное влияние получил.

— Тогда такой вопрос. Если он покажется вам слишком личным, я его тут же сниму... Почти нигде в ваших романах до сих пор не говорится о родителях и детях. Кроме, разве, "Дэнса", но и там герой возится с чужой семьей, своей у него нет. Такое впечатление, будто вы сознательно избегаете этой темы. Что это, часть какой-то философии — мол, все мы дети до самой смерти — или же здесь какие-то личные причины?

— Конечно, это личное. Я вовсе не хочу оставаться "ребенком по жизни". Просто я не очень люблю семью как понятие. Не люблю, хотя от этого никуда не денешься. Из детства у меня мало что осталось в памяти о семье, и мне всегда было гораздо интереснее пробираться по жизни в одиночку. Детей у меня нет, на то свои причины. Всей семьи — жена да я. Захотелось куда-нибудь за границу — сорвались, уехали да живем сколько влезет...

— Значит, не "все мы чьи-нибудь дети", а наоборот, "никто никому не ребенок"? Ведь не случайно и тема дома, возвращения домой, у вас всегда очень буддийски-условна. Многих русских читателей особенно заинтересовало, что и в "Овцах", и в "Дэнсе", да и в последнем вашем романе дом для героя — это всегда что-то преходящее, временное: бар, отель, библиотека...

— Я не хочу ничему принадлежать, вот в чем дело. Ни фирме, ни группе, ни фракции, ни литературному объединению, ни университету... До сих пор я неплохо жил без всего этого и слишком к такой жизни привык.

— Но именно такой подход к жизни — и в Японии, и в России, и вообще много где — в последнее время особенно популярен у молодежи, вы не находите? Посмотреть на токийских 20-летних — тоже мало кто вербуется в фирмы или университеты, все стараются устроиться на подработку в какой-нибудь бар или "Макдоналдс" и "никому не принадлежать". Может, как раз поэтому ваши книги любит столько молодежи в самых разных уголках мира, как вы думаете?

— Ну, я начал писать двадцать лет назад, и тогда меня читали в основном люди от 20 до 35 лет. И теперь, двадцать лет спустя, возраст моих читателей примерно такой же. То есть моя аудитория не меняется. Почему так происходит? Видимо, у меня есть способность схватывать и передавать именно те чувства тревоги, недовольства, фрустрации, те идеалы, те радости, которыми живут люди этого возраста.

— Значит, пройдет еще двадцать лет, и вас по-прежнему будут читать именно 20-30-летние?

— Кто его знает, что будет дальше... Обычно писатели стареют вместе со своими читателями. Например, когда Кэндзабуро Оэ был молод, его читала молодежь. А сейчас ему под семьдесят, и возраст его аудитории гораздо старше — лет сорок и более. А у меня хоть и есть читатели, которые стареют вместе со мной, но в основном, повторяю, аудитория сформировалась. Это очень интересно — и в общем я этому даже рад.

— Как известно, вы бегаете марафон...

— Да, каждый год где-нибудь бегу.

— И за сколько пробегаете?

— Мой личный рекорд — три часа и двадцать с чем-то минут. Но сейчас я уже так быстро не бегаю.

— И о чем вы думаете, когда бежите?

— Да ни о чем... Потею и пива хочу.

— Пива? Но, если верить американскому журналу Salon Magazine, вы в тридцать три года бросили пить, курить и стали бегать по утрам.

— Пить? Пить я не бросил. Курить бросил, это да...

— Тогда придется срочно развенчать этот миф в России. А то одна рассерженная читательница даже прислала и-мейл: "Спросите у Мураками, почему он сам пить бросил, а герои у него в книжках не просыхают?"

— Да не бросал я! (Смеется.) Выпиваю, как все нормальные люди... А насчет марафона — последний раз, на Хоккайдо, я бежал одиннадцать часов. Чуть не умер! А в последнее время еще триатлоном занимаюсь — там плаванье, бег и велосипед.

— То есть действительно, чтобы писать, нужна физическая сила?

— Ага. Когда я пишу, мне нужно очень сильно концентрироваться. Я просыпаюсь каждое утро в четыре, сажусь и пишу пять часов подряд. Без физической подготовки так концентрироваться не получается, хоть убей. Не знаю, как обстоит дело у русских писателей, но японские писатели страшно небрежно относятся к своему физическому состоянию. Юкио Мисима был чуть ли не единственным исключением. Но лично мне физическая энергия нужна как воздух. С тех пор, как я стал писателем, я бегаю каждый день, это очень важно.

— У ваших книг есть одна особенность, перенять которую я бы очень желал и нашим сегодняшним авторам. Подавляющее большинство наших писателей пишет в основном только для аудитории своей страны. То есть, если попробовать их перевести на другой язык, это мало кому будет понятно и нужно. А ваши книги переводятся и отлично воспринимаются в самых разных странах. Откуда это у вас?

— В юности я читал сплошь зарубежную литературу. Лет до семнадцати — русскую, а затем сам выучил английский и переключился на американцев в оригинале. Поэтому мое письмо — это, можно сказать, некий "микс" из влияний русской литературы XIX века и американской прозы ХХ. А японской литературы в общем почти не читал.

— В "Хрониках Заводной Птицы" вы поднимаете тему Халхин-Гола, о которой десятки лет было, так сказать, "не очень принято" писать ни в России, ни в Японии, ни в Китае, ни в Монголии. Где вы собирали материал, чтобы писать об этом?

— Нигде.

— То есть как, вы все это придумали?

— Сначала придумал и написал. А уже потом поехал во Внутреннюю Монголию и в Китай. Поехал, проверил — и сам удивился: все очень похоже, такое действительно могло быть.

— Но, если такие вещи не проверять, очень трудно кого-нибудь не обидеть или не разозлить...

— Но я же очень много прочел до того, как об этом писать. В разных книгах понемногу об этом написано. И общая атмосфера как-то прорисовывалась. Общие картины, настроение. И все это постепенно оседало в голове. Написал, проверил — все так и было.

— То есть об историчности вы особо не думали?

— Из соображений историчности я составил некий список фактов, которые потом проверял: это было, и это было, такие-то события действительно имели место. А в пространстве между этими фактами писал собственно повествование.

— А о японцах в русском плену — собирали документы или с кем-то советовались?

— Документы собирал, но ни с кем не советовался.

— В своих произведениях вы создаете неожиданно мягкие и "живые" женские персонажи. Хотя в традиционной японской литературе женские образы, как правило, абстрактно-размытые и служат лишь неким сопроводительным фоном для описания главных героев, мужчин. Это тоже влияние западной литературы или что-то еще?

— Японское общество очень патриархально. В каком-то смысле оно подобно жестко организованной фирме, в которой все подчиняется воле сильнейшего мужского начала, этакой "воле отца". Я все это очень не люблю — то, что вокруг слишком много сурового мужского начала, сверх всякой необходимости. Мне всегда хотелось выправлять этот дисбаланс и выписывать женщин с мягкостью и любовью.

— В свое время меня шокировало, что женщине в японской фирме, как бы она ни старалась, никогда не дают продвинуться по службе выше начальника секции.

— Да-да, все оттого, что мужчина здесь слишком превозносит себя, кичится донельзя во всех своих социальных проявлениях. У меня к этому стойкое отвращение... Кроме того, половое разделение есть ведь и внутри человека — "анима" и "анимус": в любом мужчине есть и женское начало, а в любой женщине — мужское. Каждый мужчина, проанализировав свои мысли и поступки до мельчайших деталей, обязательно заметит в себе и женщину. Но очень многие мужчины не хотят признавать, что в них есть женское начало. Предлагаешь им на него посмотреть, а они отворачиваются. Ну а я человек, который пишет, я хочу описывать все, что вижу. Когда я замечаю в себе какие-то женские проявления, я начинаю их описывать, и получаются мои женские персонажи.

— Но в разных людях соотношение мужского и женского неодинаково, верно?

— Да, разумеется.

— Тогда, извините за прямоту, каково примерно это соотношение внутри вас? Ну, может, не в процентах, но все-таки...

— В моем случае никакого соотношения нет. Просто у меня внутри живут и женщина, и мужчина, и каждый из них совершает свою, отдельную работу. Кого из них больше, кого меньше — так я в принципе вопрос для себя не ставлю. Я не знаю, как ощущают это в себе другие люди, а также плохо представляю, как эти двое уживаются у меня внутри.

— В романе "Страна чудес без тормозов", который выйдет в России этой осенью, герой спрашивает: "Так что же, если у человека забирают его тень, значит, он теряет кокоро?" То есть мне нужно перевести японское слово "кокоро"...

— О да! Я представляю, как вы влипли...

— Это что-то среднее между "душой", "сердцем" и "сознанием", так? Альфред Бирнбаум перевел это на английский как "mind". Но "mind" — это все-таки гораздо больше "от головы", не правда ли... "Сердце" в данном контексте прозвучит слишком физиологично. "Душа" — боюсь, чересчур религиозно. Что же именно вы хотели передать этим словом "кокоро"?

— Да, mind тут не совсем подходит... Японское "кокоро" обязательно включает и теплоту. То, что связывает память с человеческой теплотой. Где-то ближе к tenderness, что ли... Немножко от mind, немножко от soul — и в то же время чувствуешь, как бьется живое сердце. В моем же романе вы можете считать, что потерявший тень — это потерявший теплоту, смысл один и тот же.

— Хм... Похоже, по-русски это все-таки "душа"... Я подумаю, спасибо.

— Да, особенно такие вещи переводить нелегко, я прекрасно вас понимаю.

— Вы хотели бы приехать в Россию?

— Хотел бы, но у меня столько дел... Не знаю, когда и выберусь.

— Но не из страха, что вы плохо понимаете, как и что там сейчас?

— Нет, вовсе нет. Просто... Я пишу путевые заметки, публикую их в журналах. Поездки куда-либо — это всегда часть работы. Если получится — может быть, в следующем году. Вот только... куда, по-вашему, поехать было бы интересней всего?

Наступает мой звездный час. Следующие 15 минут я "гружу" его информацией о своей родине — острове Сахалин. О корейских невозвращенцах, детях-полукровках от японских пленных, буях с иероглифами после шторма на взморье, вымерших айнах и "невернутых" японцам же островах, которые в ясный день просматриваются с мыса Крильон.

ХМ (всерьез задумавшись): "М-да, Сахалин — это действительно интересно... А что если я туда соберусь, скажем, в следующем году, как потеплее станет, — вы составите мне компанию?"

ДК: "А как же!"